Я сказал: — Сейчас вернусь. Мне надо сходить расплатиться за кофе.

Англичанин сказал: — Извините меня, старина. Я не знал…

— Ради бога, мотайте отсюда, — сказал я.

Официант был еще неприветливее, чем раньше. Он мне заявил:

— Вы оставили за собой столик, чтобы обедать. Мне пришлось отказывать посетителям.

— Одного посетителя вы никогда больше не увидите, — огрызнулся я и швырнул монету в полфранка, которая упала на пол, а потом задержался у двери, чтобы посмотреть, поднимет он ее или нет. Он поднял, и мне стало стыдно. Но если бы на то была моя воля, я отомстил бы всему миру за то, что произошло, — как доктор Фишер, подумал я, совсем как доктор Фишер. Я услышал вой «скорой помощи» и вернулся к фуникулеру.

Мне дали место в машине возле ее носилок, и я бросил наш «фиат» возле отеля. Я сказал себе, что как-нибудь за ним приеду, когда Анна-Луиза поправится, и все время следил за ее лицом, ожидая, что она придет в сознание и меня узнает. Когда мы сюда вернемся, мы больше не пойдем в тот ресторан, мы пойдем в самый лучший отель этого кантона и будем есть икру, как доктор Фишер. Анна-Луиза еще не будет настолько здорова, чтобы ходить на лыжах, да к тому времени и снег, вероятно, растает. Мы посидим на солнце, и я ей расскажу, как перепугался. Я расскажу ей об этом проклятом англичанине — я крикнул ему, чтобы он мотал отсюда, и он смотался, — а она будет смеяться. Я снова посмотрел на ее лицо — оно не менялось. Если бы глаза ее не были закрыты, она бы казалась уже мертвой. Бессознательное состояние — как глубокий сон. Не просыпайся, уговаривал я ее молча, пока они не дадут тебе наркотиков, чтобы ты не чувствовала боли.

«Скорая помощь», стеная, понеслась с горы туда, где помещалась больница, и я увидел вывеску морга, которую видел десятки раз, но теперь вдруг обозлился и на нее, и на глупость администрации, повесившей вывеску так, чтобы ее мог прочесть кто-нибудь вроде меня. Она ведь никак не относится ни ко мне, ни к Анне-Луизе, подумал я, никак не относится.

Но вывеска морга была единственным, на что я мог пожаловаться. Когда «скорая» подъехала, все действовали очень расторопно. Нашего приезда у входа ожидали два врача. Швейцарцы действительно очень расторопны. Вспомните, какие сложные часы и точные приборы они производят. Мне казалось, что Анна-Луиза будет так же мастерски починена, как они чинят часы, — ведь эти часы подороже обычных, часы электронные, она дочь самого доктора Фишера. Они это узнали, когда я сказал, что должен ему позвонить.

— Доктору Фишеру?

— Да, отцу моей жены.

По их поведению я понял, что такие часы дают очень основательную гарантию. Анну-Луизу уже укатили в сопровождении врача постарше. Мне были видны лишь белые бинты у нее на голове, которые создали у меня впечатление седины.

Я спросил, что мне сказать ее отцу.

— Думаете, это может быть что-то серьезное?

Молодой врач осторожно сказал: — Нам приходится считать серьезными любые повреждения черепа.

— Советуете подождать со звонком до результатов рентгена?

— Думаю, что, раз доктору Фишеру надо приехать из Женевы, лучше позвонить ему сразу.

Скрытый смысл этого совета дошел до меня, только когда я набирал номер телефона. Сначала я не узнал голоса Альберта, взявшего трубку.

Я сказал: — Мне надо поговорить с доктором Фишером.

— Кто его спрашивает, сэр? — Тон был лакейский, такого я раньше не слышал.

— Скажите, что звонит мистер Джонс, его зять.

Альберт сразу принял свой обычный тон: — А, это вы, мистер Джонс? Доктор занят.

— Это не играет роли. Соедините меня с ним.

— Он сказал, чтобы его ни в коем случае не беспокоили.

— Дело срочное. Соедините нас, вам говорят.

— Я могу потерять место.

— Вы наверняка его потеряете, если нас не соедините.

Наступило долгое молчание, а потом голос послышался снова, голос наглеца Альберта, а не лакея: — Доктор Фишер говорит, что слишком занят, чтобы сейчас с вами разговаривать. Его нельзя беспокоить. Он готовит званый ужин.

— Мне надо с ним поговорить.

— Он сказал, что вам надо изложить ваше дело в письменной форме.

Прежде чем я успел ответить, он дал отбой.

Пока я разговаривал по телефону, молодой доктор куда-то скрылся. Теперь он вошел снова. Он сказал: — Боюсь, мистер Джонс, что придется прибегнуть к операции. К срочной операции. В приемном покое много амбулаторных больных, но на втором этаже есть пустая палата, где вас никто не потревожит. Как только операция будет закончена, я сразу же туда к вам приду.

Когда он отворил дверь пустой комнаты, я ее сразу узнал или, вернее, решил, что узнал: это была палата, где лежал мсье Стайнер, однако все больничные палаты выглядят одинаково, как таблетки снотворного. Окно было открыто, и через него доносился лязг и грохот с шоссе.

— Закрыть окно? — спросил молодой врач.

Он был так заботлив, будто больным был я.

— Нет, нет, не трудитесь. Пусть будет побольше воздуха.

Но нужен мне был не воздух, а шум. Тишину можно вынести, только когда ты счастлив или спокоен.

— Если вам что-нибудь понадобится, позвоните. — Он показал мне на звонок возле кровати. На столике стоял термос с ледяной водой, и врач проверил, полон ли он. — Я скоро вернусь. Постарайтесь поменьше волноваться. У нас было много случаев потяжелее.

В палате стояло кресло для посетителей, и я на него сел, жалея, что на кровати нет мсье Стайнера и я не могу с ним поговорить. Меня устроил бы и старик, который не говорит и не слышит. Мне припомнились кое-какие слова мсье Стайнера. Он сказал о матери Анны-Луизы: «Я многие годы вглядывался в лица других женщин после того, как она умерла, а потом перестал». В этой фразе самое страшное было «многие годы». Годы, подумал я, годы… разве можно после этого жить годы? Каждые несколько минут я смотрел на часы… прошло две минуты, три минуты, а раз мне повезло: прошло целых четыре с половиной минуты. Я подумал: неужели только это я и буду делать, пока не умру?

Раздался стук в дверь, и вошел молодой врач. У него был оробелый, смущенный вид, и у меня родилась безумная надежда: они допустили ошибку и ушиб был вовсе не серьезный. Он сказал:

— Мне очень жаль. Боюсь… Потом он быстро заговорил без запинки: — Мы и сразу не очень надеялись. Она совсем не мучилась. Умерла под наркозом.

— Умерла?

— Да.

Я сумел лишь произнести:

— «Ой».

— Хотите ее видеть? — спросил он.

— Нет.

— Вызвать вам такси? Может, вы не откажетесь завтра заехать в больницу. Повидать регистратора. Придется подписать кое-какие бумаги. Всегда столько писанины…

Я сказал:

— Я хотел бы покончить со всем этим сразу. Если вам все равно.

14

Я послал доктору Фишеру письмо, как он велел. Я сухо изложил обстоятельства смерти его дочери и сообщил, когда и где ее хоронят. Так как в это время года сенная лихорадка не свирепствует, на слезы его рассчитывать было нечего, но я все же полагал, что, может, он и появится. Но он не появился, и никто так и не увидел, как ее зарыли в землю, кроме английского священника, два раза в неделю убиравшей у нас прислуги и меня. Я похоронил Анну-Луизу на кладбище святого Мартина в гибралтарской земле (в Швейцарии английская церковь подчинена Гибралтарской епархии), потому что надо же было мне ее где-то похоронить. Я понятия не имел, к какой религии изволит причислять себя доктор Фишер и к какой принадлежала ее мать или в какой церкви крестили Анну-Луизу, — у нас было слишком мало времени, чтобы узнать друг о друге такие маловажные подробности. Я ведь англичанин, и мне казалось, что самое простое — это похоронить ее так, как хоронят в Англии; насколько я знал, никто еще не завел кладбищ для неверующих. Большинство швейцарцев в Женевском кантоне протестанты, и мать Анны-Луизы, вероятно, похоронена на протестантском кладбище, но швейцарские протестанты — люди всерьез верующие; англиканская церковь со всей ее двойственностью казалась мне более близкой нашему неверию. Я ожидал, что на кладбище может где-нибудь сзади деликатно появится мсье Бельмон, как он сделал это на нашей свадьбе и потом на полуночной мессе, но, к моему облегчению, его не оказалось. Таким образом, не было никого, с кем мне пришлось бы разговаривать. Я был один, я мог один вернуться к нам в квартиру — это не то, что быть с ней вдвоем, но лучше всего другого.